1
Если вы спросите меня, как может не убивший и мухи человек в очках в какой-то момент оказаться с огромным кинжалом у медвежьей берлоги, то вам придется меня выслушать!
Тут сразу надо сказать, что я никогда не был охотником и к моменту этих драматичных для меня обстоятельств не выстрелил ни разу даже дробью в птичку, не говоря о том, чтобы пулей свалить огромного медведя! Но, как говорят, не зарекайся…
Был январь 1983 года — в ту пору у моего внештатного автора и старшего товарища Даниила Николаевича Никифорова в газете выходили рассказы про охоту, из которых потом соберется его первая (да и последняя!) книга «Волшебный стрелок», по сути, тоненькая брошюра на плохой бумаге. Но для нас она была событием. Ведь работал я тогда литературным сотрудником газеты, и все рассказы Даниила (уж простите, что так для краткости называю человека-фронтовика, на четверть века старше меня) выправлял, высунув язык от молодого усердия. Собственно, поначалу я не придал значения визиту Никифорова в редакцию: ну, подумаешь, принес заметку в газету юрист, немолодой чуваш, с крупными чертами лица, с пузатым портфелем! Но потом…
Потом оказалось, что волей случая зашел ко мне в редакционный кабинет такой знаток охоты и рассказчик, которого я потом ни разу не встречал. Работа над его историями об охоте на медведей сначала сделала нас приятелями, а затем переросла в крепкую дружбу.
— Медведь, он, когда что-то почует, громко рявкает, словно предупреждая: «Я иду», — пояснял, бывало, Даниил Николаевич мне важные для понимания сути этого зверя детали. — Он и в самом деле в лесу хозяин. Если охотишься за ним не с лабаза, а прямо на земле, то надо встать за толстое дерево, чтобы он с маху тебя не сшиб. Даже смертельно раненый медведь опасен: один раз, уже не видя ничего, он перед тем, как рухнуть замертво, измочалил когтями и изломал попавшую на пути березку. Вот какая сила у зверя! Охотники-башкиры говорят: «На медвежью охоту иди только с родным братом — потому что двоюродный брат со страху бросит тебя…»
На счету у Даниила к тому времени было то ли четырнадцать, то ли пятнадцать добытых им медведей: это был человек с характером. Под Сталинградом в войну прыгнувший в окоп немец, как стрекозу на булавку, пригвоздил Даниила к земляной стене окопа, задев через шинель штыком шею. «Теряю сознание, — говорил потом про этот штык Даниил, — а внутри кричу себе: „Нет, не сдамся! Нет, не упаду!“ Сумел сквозь туман в глазах поднять оружие и застрелил немца…»
Словом, неизвестно у кого — у хозяина леса медведя или у Даниила, раз за разом выходившего на медведя с ружьем, — был круче нрав!
Но меня в его рассказах про опасную охоту впечатляли не только звери, но и замечательные люди — как правило, это были живущие в глухих лесах и среди гор башкиры — в книге охотничьих рассказов Даниила они были носителями мудрости и любви к природе. Один из его героев — явно по Фрейду! — увещевал сына-медвежатника: «Медведя, этого забавного зверя, и вовсе бы не следовало трогать, без медведя и лес не лес. Медведь, он что человек, только говорить не умеет». И те из башкир, кто отказался от охоты или осуждал варварское уничтожение дичи ружьями-автоматами, были в рассказах Никифорова, которые я редактировал для газеты, носителями высших моральных качеств!
Но были в его рассказах и люди-дрянь: к примеру, парочка городских пижонов, приехавших ради бахвальства добыть в глухом краю медвежью шкуру и наложивших в штаны, когда ночью их лабаз на дереве — с которого они изготовились стрелять в «мишку», вдруг рухнул на землю с выпившими горожанами… И только старый дед-башкир, морщась от отвратительного запаха из штанов горе-охотников, вызволил из беды почти обезумевших от страха «медвежатников»…
— Ну, ладно, возьму я тебя с собой на медвежью охоту, — сказал мне Даниил Николаевич, когда очередной газетный рассказ с моим посильным редактированием вышел из типографии. — Ты уж давно меня просишь о поездке в лесные края. Только снарядись потеплей да на охоте не дрейфь…
— Ну, что ты, Даниил Николаевич! — сказал я уверенно, потому что из города лесные риски казались мелкими букашками. — Всё ты мне рассказал про медвежью охоту, пищать не буду!
Вот так мы и поехали в башкирскую деревню высоко в горах. К медведю в лапы…
2
В те годы после учебы на факультете журналистики я бредил газетным очерком. А поездка репортера в горный край с медведями сулила очерк на целую полосу! Но для Никифорова поездка была экспедицией: он вез в горы, кроме своего ружья 16-го калибра, запас пороха, дроби, ружейных капсюлей, угощений и два ящика водки.
— Для башкира из деревни медведь — это мясо семье на всю зиму, — объяснял он мне. — Поэтому надо заплатить охотнику-башкиру деньгами и так угостить всю родню, чтобы ему было выгодней продать мне берлогу, которую он выследил до начала зимы, и медведя в ней. Тут хитрость такая: знающий эту глухомань человек караулит первый снег, по которому нагулявший жир медведь идет залечь в берлогу — по этим недолгим следам на первоснежье башкир засекает место медвежьей лёжки, обычно в склоне горы или под корягой. Упустишь этот след по первому снегу — а дальше лес заметут сугробы, берлоги не найти…
С такими деревенскими следопытами из медвежьих краев Никифоров переписывался, прежде чем взять в охотничьем обществе лицензию на отстрел зверя; денег за берлоги не жалел… Я уже знал, что едем мы в деревню по письму из горного района: «Приезжай, Даниил-агай, мы знаем место, где лежит медведь!»
Под такие разговоры о медвежьей охоте, которые я мотал на ус для очерка, мы перегружали нашу кладь с подарками из машины в машину, из багажника в багажник, поскольку ехали мы «на перекладных», чужим транспортом — впрочем, юриста из Уфы, известного адвоката, в райцентрах и селах на нашем пути радушно встречали и вели в гости к то к местному адвокату или прокурору, то к уважаемому человеку из сельсовета. Всем встречавшим Никифоров дарил газеты со своим рассказом, представляя меня как лучшего редактора.
Тут я в первый раз убедился, что у «Даниила-агая», кроме авторитета в судебных и юридических кругах Уфы, была потрясающая известность в башкирской глубинке: нам находили машину для продолжения пути и не отпускали без угощения! И я уже уподоблялся Шурику — собирателю тостов из кинокомедии «Кавказская пленница» и изнемогал, чокаясь с местными людьми, для которой приезд в их глушь «того самого Никифорова» был значительным событием. На рюмки с водкой я уже смотреть не мог!
Даниил, отдавая дань оказанному ему уважению, пил мало и за тостами не забывал главного: транспорта. Мы тряслись то на «газиках» с брезентом, то на чьей-то «Волге» — углубляясь в леса. А когда дороги стали непроходимы для легковых машин, нас с поклажей посадили на грузовой лесовоз — и мы в сумерках въехали в горные серпантины. С одной стороны вниз уходил откос, покрытый лесом, с другой фары упирались в крутые склоны, тоже поросшие лесом… Дорога «пилила» вдоль горных круч, мотор лесовоза надрывался на плохой колее, в конце концов, я задремал в кабине — и очнулся от того, что мы стояли в темноте у каких-то домов и светили фарами в чьи-то окна…
3
Это была небольшая деревня Ш. в лесах Башкирского Зауралья, где по улице, подобно кошкам, слонялись низенькие башкирские лошади с мордами в инее. Но в полночь, когда мы прибыли на лесовозе, лошадки лишь фыркали в сарае во дворе, а выскочивший нас встречать бабай в тулупе отогнал собаку и провел в дом, где зажегся огонь. Встала его старуха греть для нас шулюм, мы с Даниилом и хозяин расселись на нарах, кто-то гонцом метнулся будить кого-то в деревне.
— Располагайся с другом, Даниил-агай. Мы ждали тебя до темна, да легли спать…
Хозяин принес ложки и стаканы, Никифоров пошептался с ним и достал водку. А на пороге уже стоял первый гость. Не успел он обнять Даниила-агая и присесть на нары, как из ночи стали возникать один за другим участники охоты. Пришло человек шесть, меня Никифоров представил им как «главного корреспондента по медведям».
Рядом со мной, по-мусульмански поджав ноги, сел статный красивый башкир — то ли учитель, то ли директор местной начальной школы… Ели мясо под выпивку, докладывали, что до берлоги будем ехать пятнадцать километров на тракторных санях, а ближе к ней спешимся и тихо подойдем… Видно было, что ни ночная пора, ни наша усталость не отменяют застольного разговора, кто и как стрелять будет. Даниил сидел в центре нар, как Наполеон перед Ватерлоо, и внимательно смотрел, как с помощью чашек и ложек ему показывают расположение берлоги, деревья вокруг, полянку…
— А вы как медведя из берлоги вытащите? — спросил я директора школы.
— Шест туда воткнем, а сами по кругу от берлоги встанем, вчетвером, — улыбчиво откликнулся тот, словно речь шла о хомячке.
— Так ведь медведь, выскочив, кого-то помнет из четверки? — я знал, что «учитель» будет в «круге» у берлоги стрелять справа от Даниила, который встанет на самом опасном направлении.
— Ну это уж как кому повезет. Через кого-то медведь и пройти может, кого-то подмять. Но из четырех ружей кто-то его и уложит. А ты, писатель, чего все расспрашиваешь — хочешь знать, страшно ли у берлоги встать? А ты сам попробуй? Могу свое место на «круге» тебе уступить…
Пьяная отвага ударила мне в голову:
— Если ружье дадите хорошее, то я готов!
— Ну, договорились! — тут мы с «учителем» хлопнули по рукам. — Даниил-агай, не возражаешь, если твой друг меня заменит? Очень ему хочется самому медведя завалить!
Даниил лишь мельком посмотрел на меня, продолжая разговор с остальными стрелками и выясняя что-то насчет берлоги…
— Спать, спать ложитесь все, — начал тушить свет хозяин-бабай, кидая на пол тулупы вместо подстилок. — Если в восемь утра за вами трактор с санями придет, то надо выспаться перед охотой.
Я бухнулся на пол, где мы легли вповалку, и сразу провалился в сон: сказались дорога и усталость…
…Проснулся я от того, что «учитель» утром тряс меня за плечо:
— Ну давай просыпайся, чай попьем и на медведя поедем. Ты, кстати. не забыл, что вместо меня будешь в «круге» стрелять?
Мой сон и похмелье сняло как рукой. Я вспомнил, что обещал встать с ружьем у берлоги, когда туда сунут шест, — и похолодел, вспомнив про измочаленную медведем березку… Черт меня дернул дать слово при всех!
4
Охота на медведя зимой по зубам не всем охотникам. Страх, опасность и прямая угроза жизни всегда присутствуют на такой охоте.
(С сайта «Жизнь Охотника»).
Теперь главным было показать, что я не струшу — как те два «пижона» из охотничьих рассказов Даниила, наложившие в штаны. В каком-то замороженном состоянии я попил со всеми чай, а затем механически выбрал из двух принесенных для меня ружей двустволку и начал запасаться патронами. Совал их в карманы, будто собирался перестрелять взвод медведей — а всё казалось мало…
— Ты сколько патронов берешь? — стараясь выглядеть как можно мужественней, спросил я улыбчивого «учителя» (уступил мне погибель, стервец, и рад!)
— Всего два! Один патрон в ружье, — кивнул он на свою «одностволку» и вынул из нагрудного кармана еще один патрон с пулей. — А этот на всякий случай, вдруг промахнусь…
Стараясь не выдать внутреннюю дрожь, я потребовал нож, чтобы в случае чего (вдруг да окажусь под медведем!) садануть ему под левую лапу, где сердце… — начитался в рассказах Даниила про башкир, лазивших в берлогу с ножом. Мне принесли огромного размера кинжал в ножнах, который я тут же прицепил к поясу… Второй нож, поменьше, тоже сунул под ремень… Сердце же мое бухало, в висках стучала кровь: я рисовал в уме картины глупой гибели под когтями медведя — и отгонял прочь дурные мысли!
Самое смешное, но на мое состояние никто не обратил внимания: с ревом трактор подогнал нам огромные сани, на которые мы плюхнулись вшестером — и поехали в заснеженные леса: то ли на охоту, то ли на смерть… Никифоров сидел в кабине с трактористом, остальные курили в санях или зевали: видно, для башкир медведь привычней кошки. «А я-то что полез?» — думал я с тоской. Я вспомнил, что не простился толком с дочкой, едва поцеловал беременную жену — что будет с ними, если погибну на охоте?
Да и что плохого мне сделал этот медведь?! И зачем я, очкарик из редакции, не стрелявший даже в зайца, еду в тракторных санях на погибель — то ли медвежью, то ли свою? — брякая патронами в кармане и примеряясь, как ловчей выхватить нож… Сотню раз за этот санный путь я то погибал, то одолевал в мыслях медведя — валил его из ружья и нырял под его лапы с кинжалом, избегая когтей. Но рев трактора возвращал в реальность: схватка только еще впереди!
Почему-то был удивительно солнечный день, лес вокруг саней сверкал, но я отвергал для себя красоту мира: боялся раскиснуть и потерять силу воли!
…На каком-то километре снежного леса трактор встал, чтобы не будить округу дизелем: далее к берлоге следовало идти пешком.
— Ну что, Виктория? — спросил меня вылезший из кабины Даниил Николаевич (он иногда называл меня Викторией вместо Виктора). — Ты готов?
— Будем стрелять, Николаевич! — откликнулся я глухо.
Потом мы долго шли без лыж по глубокому снегу, след в след, я умаялся от этих лесных километров и старался так же ходко идти, как и остальные. Пришло бездумье: все чувства притупились, и двустволка на плече была тяжелей гири…
Метрах в ста от берлоги где-то за оврагом, куда нас привел проводник-башкир, Даниил приказал остановиться и не разговаривать — и пошел с проводником на разведку: прикидывать на месте, как поставить и рассредоточить нас.
Я, утопая в снегу выше колен на протоптанных шедшими впереди следах, наполовину выдвинул из ножен свой огромный кинжал и без варежки проверил пальцем остроту лезвия. Час настал! Башкиры в малахаях сняли с плеч ружья. «Учитель» не улыбался. В чьих-то руках качался шест для втыкания в берлогу. Похоже, не один я готовился ко всему…
5
В лесу была такая тишь, что я проглядел появление из-за деревьев устало шедшего Даниила с проводником, невысоким башкиром. Тот что-то крикнул — и все башкиры загалдели по-своему, в голос, не таясь.
— В чем дело? — толкаясь между ними, шепотом спросил я «учителя».
— Не будет охоты! Юлай говорит, что медведь бросил берлогу и ушел дня два назад, его лёжка пустая и холодная, а все следы замело.
Подошел Даниил и с каменным лицом съел горсть снега с мохнатого куста. Замолкшие башкиры в растерянности трясли малахаями. Вызвавший Никифорова из Уфы письмом проводник чуть не плакал. Обратный путь из леса был почти траурным… Но не было на свете в те минуты человека, счастливей меня! Я жив! Я не буду стрелять! Я увижу дочь и обниму жену!
На обратном пути я старался скрыть радость, чтобы не обидеть Даниила — он сидел уже не в кабине трактора, а в санях со всеми и из фляжки наливал каждому водку в маленькие охотничьи стаканчики из рюкзака. Погода была великолепна! Я никогда не видал таких могучих деревьев-великанов, с шапками снега! Я в жизни не видел таких зимних красот вдоль дороги и не дышал таким свежим пьяным воздухом!
Я не знаю ничего лучшего той половины дня, когда мы, наконец, въехали в деревню и вся она галдела насчет того, как нас подвел медведь… По улице гуляли такие милые башкирские лохматые лошадки, что каждую из них хотелось поцеловать в морду.
— Эй, тебе не нужна шкурка куницы? — крикнул мне на улице верткий башкирский парень в треухе, видимо, здешний прохиндей.
Шедший рядом Никифоров отверг его приставание жестом. Но парень подстерег, когда я чуть отстал и снова схватил меня за рукав:
— Хочешь рога лося дешево продам?! Я такие рога лося принесу тебе, что в машину не влезут. Только у меня!
— Иди ты, — сказал я, совершенно счастливый. Усталость от утреннего похода по глубокому снегу была огромна, но счастье от солнечной башкирской деревни еще больше!
Надо отдать должное Никифорову: он никого не попрекнул, а на другой день позвал на «отвальную» по случаю охоты чуть не всех мужиков. По его просьбе здешние старейшины накрыли в местной школе длинный стол человек на 30—40. В закрытую комнату рядом с этим столом занесли припасенные для охотников подарки.
Я в первый и единственный раз посмотрел застолье не тронутых цивилизацией башкир — не тех «титульной нации» выдвиженцев, что поехали за привилегиями на должности в города, а детей этого леса и этих гор. Такого порядка и уважения я никогда не видал у нас, русских, вечно шумящих за столом и перебивающих друг друга. А тут вставал со словом человек — наступала тишина: его почтительно слушали, сказывалась глубинная культура народа. Знающий, что весть о нашем прощальном обеде раскатится по Зауралью и этим местам, Даниил сказал, что не держит обид на ушедшего медведя и поблагодарил в конце застолья за гостеприимство и дружбу всех присутствующих:
— А вот в той соседней комнате все возьмите подарки из города: порох, дробь, патроны, привезенные нами. Счастья вам, друзья!
Мы вышли из школы, возле которой уже дежурил лесовоз, чтобы спустить нас в цивилизацию. Последнее, что я слышал из школы: там поднялся крик и визг — начали делить подаренное.
— Может быть, нам вернуться и самим раздать, чтоб не ругались? — дернулся было я.
— Без нас разберутся, — сказал Даниил мрачно и хлопнул меня по плечу. — Ну как тебе здешние края? Устал, небось, с непривычки, Виктория?
Мы ехали лесами назад, я понимал, что больше не попаду в эти горы. В конце лесовозного пути, когда мы, отблагодарив деньгами шофера, вышли из машины с тощими рюкзаками и ружьем в чехле, Даниил предложил мне:
— А знаешь, давай не будем по пути ни к кому заезжать, напрямую доберемся домой с автостанции.
И сказал мне те слова, что я запомнил навсегда:
— Ты думаешь, мне жалко потраченных денег? Конечно, я их тут вбухал кучу — ты можешь подумать: зря. Но для меня эти деньги — тьфу! И мое адвокатское дело — тоже. И всё остальное! Для меня самое главное вот здесь, в таких местах, на такой охоте, — именно тут настоящая жизнь: опасность, природа, уважение людей! А остальное — это только приложение к настоящей жизни… На остальное насрать, понял!
Мы шли к автобусной станции большого села, и солнце светило нам в глаз, опускаясь в горы. Стояла невиданной свежести погода. Звенела гулкая тишина. Скрипел морозный снег под ногой. Дымили трубы домов. Радость жизни била из нарядного, словно народившегося мира!
…Я возвращался живой с охоты.
Виктор Савельев.
Цитируется по сборнику: Виктор Савельев. Звери и люди. «Звериные» истории на страницах газет. На медведя я, друзья, выйду без опаски. Издательские решения, 2019.