Попытка психологического портрета.
ФОТОГРАФ заснял Якова Матвеевича Максимова вот таким — задумчивым, с легкой грустинкой, глядящим куда-то в глубь своей памяти. Наверно, в этом взгляде и есть скрытая суть его характера.
На людях же Яков Матвеевич другой — человек он в общем-то импульсивный, порох. Из той редеющей уже породы людей, что преданы выбранному делу до последнего дыхания. Именно об этом я хотел рассказать, потому что в жизни Якова Матвеевича есть одно удивительное обстоятельство. И вот какого свойства.
15 лет назад, в апреле 1973 года на заводе «Уфимкабель», где издавна трудится Максимов, состоялось заседание партбюро — и на нем решили поручить Якову Матвеевичу делать рукописные страницы о фронтовиках завода, чтобы потом собрать их в Книгу и открыть собственный музей.
Поручение давали, не особо задумываясь, — никто и предположить не мог, что выполнять его Яков Матвеевич будет ни много ни мало, а полтора десятка лет…
Тогда, в 1973-м, и вывесил Максимов в проходной завода свой первый рукописный плакатик о геройском майоре-заводчанине, покалеченном в боях, Гавриле Федоровиче Лушникове, которому сам маршал Жуков руку жал. Успех страницы был впечатляющ: народ толкался в проходной: «Глянь! Про нашего…» Весть о странице катилась по цехам…
Но тогда, в 1973-м, родились не только ежемесячные выпуски, снискавшие популярность, — родился и заводской поэт Максимов, уже не представлявший жизни без полюбившегося ему дела. За эти годы он прирос к нему сердцем — ни сил не жалел, ни времени на изучение фронтовых биографий, на беседы с бывшими пехотинцами, саперами, танкистами, работавшими в цехах. Дело было горячее — потому что не умел Яков Матвеевич спокойно подходить к тому, что обжигало душу.
«Бывало, разговоримся мы с кем-нибудь до самой ночи, вспомним погибших друзей, погорюем, — признается Максимов потом. — И с каждой выпускаемой страницей я все больше проникался сознанием, какое ужасное и жестокое зло — война!»
Он писал о войне по ночам, «печатая» по ватмановским листам каллиграфически-аккуратным почерком, заработал бессонницу, тратился на фотоматериалы, бумагу — и так год за годом много лет. Дело жило.
Со временем из переснятых страниц-планшетов, что делались для широкого обозрения — для проходной, Максимов собрал целую книгу, переплел ее в увесистый «том».
Я потом листал переплетенные копии страниц — и удивлялся. Необычная — а, может, обыкновенная для Времени — картина открывалась при чтении собранного Максимовым материала.
На сравнительно небольшом заводе, в биографиях его людей сошлись воедино почти все силовые линии и фронты Великой Отечественной — здесь были и командиры орудий, и разведчики, и «наш Маресьев», и солдаты, геройски дошедшие до самого Берлина, — и те, кто прошел через ужас фашистских лагерей…
Протокольно-подробные страницы ведали о невиданной стойкости духа, о горечи утрат, здесь был представлен и фронт, и тыл — многие страницы были посвящены девчатам и девушкам, работавшим на заводе в годы войны. Я удивлялся выразительности и точности деталей, которые не придумаешь, которые то и дело вплетались в перечень фактов:
Сидит друг на завалинке,
Калека в двадцать лет:
Нога больная в валенке,
А правой вовсе нет.
Это о возвращении, горьких встречах после фронта. Или это: «Танков на поле боя было, как пней на вырубке леса» (такое можно сказать, только увидев своими глазами — это видел в 1943-м под Прохоровкой заводчанин, младший сержант Иван Александрович Петров).
Я не случайно привожу эти маленькие крупинки Памяти — как газетчик знаю, сколько нужно цедить и цедить, чтобы выловить выпуклый штришок, говорящий о многом. В собранной Максимовым военной летописи завода таких деталей немало: быть может, это привлечет внимание будущих исследователей к биографиям заводчан М. К. Калимуллина, Ф. Е. Гурина, А. С. Сигибиреева, уже упомянутого Лушникова, многих других.
Собственно, из-за нее, Памяти, и получилась наша встреча с Максимовым — он пришел со своей книгой посоветоваться: хотел посвятить ее и подарить внуку Мише — наследнику, да засомневался — труд стольких лет заслуживал более основательного приложения. Экземпляр рукотворной книги Яков Матвеевич хотел отдать заводскому музею, я советовал не обойти вниманием республиканский архив…
К тому времени, из бесед, я доподлинно выяснил, что Максимову не очень-то сладко живется на заводе. Из-за его неугомонного характера, горячих обид на то, что — по его мнению — тормозит любимое дело. К тому же он, как я обмолвился, и поэт. Не потому поэт, что половина его «фронтовых» страниц заполнена доморощенными стихами, — поэт он прежде всего по своему мировосприятию, ощущению времени, долга:
Пять раз я был войной отмечен:
Гранатой, пулей, злой картечью,
Коварною взрывной волной,
И все ж живым пришел домой.
Судьба меня, должно, хранила,
Чтоб разыскать друзей могилы,
Грядущим рассказать о том
Великом подвиге святом.
Он словно спешит, торопится воздать должное всем воевавшим и невернувшимся — и как натура поэтическая и увлекающаяся не знает в этом стремлении удержу и границ.
Он может в один присест написать посвящение и стихи не только о фронтовике с завода, но и о соседском пареньке Олеге Якине, воине-интернационалисте, которого подъездом хоронили в цинковом гробу, привезенном из Афганистана; может вывесить на заводской стенд страницу о павшем на войне друге — сколько бурь Максимов выдержал за то, что тянет на заводские стены «чужих».
Сколько раз его за это прижимали (из книги, принятой в завком, пришлось удалить всех «чужих»), сколько Максимов, горячась, доказывал мне:
— Ты пойми: не должно быть для воспитательной работы деления на наших, заводских, и ваших. Вот Александр Матросов на заводе не работал — а разве он не наш? Или ребята из моего класса, что полегли за мирную жизнь, — разве они чужие? Нет, нет — запомни — чужих защитников Родины для нас не должно быть…
Эти конфликты, кончавшиеся снятием страниц и выяснением границ полномочий Максимова (на заводе он простой рабочий, слесарь КИП — а работает здесь 30 лет), разрешались порой печально — целый год, по нынешний февраль, Яков Матвеевич не выпускал своих плакатиков, но все же в конце концов переборол себя: «Ну, чего я буду дуться-пузыриться, кому от этого польза!»
Да и на заводе, пожалуй, поняли, что перебрали.
Во всяком случае, в беседе об этом инциденте нынешний секретарь партбюро «Уфимкабеля» Р. А. Ильясов признал, что с отходом Якова Матвеевича от военно-патриотической работы и выпуска страниц — а ведь их за эти годы вышло более 200 — что-то угасло и ушло из заводской жизни. «Возвращать будем Максимова, привлекать его», — пообещал на прощанье Рафаэль Ахсанович…
В эти дни я был на заводе и много о роли и месте своего героя разговаривал. И вот любопытно: многие отмечали, что неправ бывает порой Максимов, и вспыльчив, и горяч, и обиделся на весь мир, когда в заводской совет ветеранов не ввели, но искреннее, горячее служение его Истории завода подкупает — недаром такой уважаемый и авторитетный человек, как ветеран, коммунист с 50-летним стажем Г. Ф. Лушников целое письмо в партбюро в защиту Максимова написал. И люди его ценят.
— Вы напишите, что мы за его труд благодарны, — сказала мне в госприемке «Уфимкабеля» женщина, К. П. Добролюбова. — И пусть он не такой поэт, как Пастернак или Ахматова — это мы понимаем, но нам дорого то, что он делает…
— Это потому, что он наш, заводской, — вмешивается кто-то, — здесь его жизнь, и завод для него — не очередное кресло. И зря его у нас принизили. Вот уйдет он с завода, и летопись свою заберет — ну, с чем мы останемся?..
Лично я не берусь итожить мнения, среди которых много разных, для меня вот какой отзыв перетягивает чашу весов. В эти дни я зашел к одному из пенсионеров-фронтовиков, из тех, о ком написал Максимов. Человек был болен, как многие, отмеченные войной, и уже не похож на того бравого мужчину, что смотрел на меня из книги. Но Якова Матвеевича он вспомнил хорошо:
— Писал обо мне, все заслуги отметил. Да вы не думайте — не у одного меня: он многих наших, фронтовиков то есть, и обогрел, и поддержал. Ему спасибо…
За стенкой, на кухне, слушая разговор, посмеивалась родня:
— Гляди-ка, к нашему-то корреспондент… Героя нашел…
Ордена этого человека, видно, не имели для родни значения, не часто его вспоминал военкомат, где в активистах были полные кавалеры, бравые полковники, майоры…
Я передал положенный привет от Якова Матвеевича — и уже выйдя на лестницу, наконец вдруг понял, в чем же сила того, что год за годом неутомимо делал Максимов. Он очень близко и очень конкретно понимал лозунг: «Никто не забыт и ничто не забыто!» — и в то застойное и утратившее интерес к маленьким «винтикам войны» время, когда под звонкие фанфары отдавали дань лишь обобщенным в бронзе монументов ликам солдат, не переставал бить в колокол и указывать на тех, кто рядом.
Он хотел, чтобы мы их всех при жизни знали поименно, — он как бы выводил заслуги и лучшие качества этих людей на обозрение проходной, народа и говорил: «Смотрите, это фронтовик. И он рядом с нами…»
Наверно, за эти неустанные 15 лет поиска Максимову многое зачтется…
В. САВЕЛЬЕВ.
Источник: газета «Вечерняя Уфа», 6 мая 1988 года.